Кипрские события, великая конфискация в духе «грабь награбленное» (Медведев безошибочно угадал в них типично советский колорит) стали всего лишь очередным симптомом нарастающей эрозии принципов экономического либерализма. Это, однако, прекрасный повод задуматься о подспудных тенденциях, меняющих привычные очертания мира, прежде всего факторы его благополучия.
За разговорами об экономическом кризисе и дежурными страшилками на этот счет, как водится, упустили из виду главный, если угодно, эпохальный кризис — перерождение самой экономики. Ну как если бы говорили о проблемах радиосвязи, имея в виду исключительно ее важность для управления флотом, не замечая, что уже давным-давно «радиосвязь» — это радиовещание, связывающее весь мир, хотя начиналось оно когда-то действительно с военно-морского плацдарма. И вот флотоводцы, пожав плечами, сказали бы: ну что ж, радиосвязь сегодня не так уж и важна, обойдемся и без нее с нашими кораблями.
Экономика, конечно, перепрофилировалась еще не до такой степени, она с ее классическими законами всё еще остается важнейшей сферой жизнеобеспечения, инстанцией извлечения и переработки ресурсов, однако прежние, естественные критерии ее эффективности начинают выглядеть «все страньше и страньше», как констатировала однажды Алиса.
К середине ХХ столетия торжество либералов в экономике всё еще было непоколебимым. Противостоящая либерализму обобщенная идея социальной справедливости выдвигала безжалостные обвинения, суть которых была в том, что «служение Маммоне», олицетворенному капиталу, иногда принимающему условно-человеческий облик, неизбежно влечет за собой угнетение трудящихся, причинение несправедливости тем, кто занят непосредственным трудом. А стало быть, наносится сущностный ущерб для гражданского самочувствия в целом. Там, где свирепствует капитал, он непременно порождает вокруг себя обездоленность. Либералы от экономики, да и сами капиталисты оправдывались вяло (поскольку время пламенных энтузиастов и наивных защитников неограниченного принципа частной собственности вроде Адама Смита прошло), но у них всегда был один железный аргумент: это работает. С точки зрения производительности труда, насыщенности рынка, по всем политэкономическим параметрам успеха имманентная логика капитала опережает любую социальную справедливость, запряженную в повозку хозяйства. Частная инициатива, встречаясь с сопротивлением вещей, наилучшим образом преодолевает его, доводя скорость оборота вещей и ресурсов до ситуативного максимума. Жрецы Маммоны всегда подразумевали, что негативное неравенство эффективно и незаменимо потому, что так устроена экономика, оно, это неравенство, любезно сердцу Маммоны, щекочет его ноздри, а Маммона — бог капитала, его нравы иные, чем у Духа Святого... Однако же и законы гравитации мы тоже не выбирали. Примерно так в свернутом виде выглядела аргументация чистых рыночников.
За ней, за этой аргументацией, была историческая правда, достаточно безжалостная — опыт всех социальных экспериментов ХХ столетия. Но в истории не существует вечных истин, и сегодня уже нет эмпирических свидетельств в пользу того, что частная инициатива ускоряет маховик экономики сильнее, чем другие импульсы. Степень авторизации экономических решений упала и продолжает падать, совокупная экономика Европы медленно социализируется, следуя процессу, который Януш Корнаи еще лет двадцать назад определил как «метастазы социального паразитизма». Примерно в это же время Бодрийар в своей работе «Символический обмен и смерть» весьма проницательно заметил, что скрытая безработица давно уже сменилась скрытой занятостью, неуклонно и иррационально растущей численностью так называемого персонала, польза которого, мягко говоря, сомнительна. С тех пор «персонал» получил устойчивое имя офисного планктона, а его содержание и разведение стало добровольным мистическим налогом, который неизвестно зачем берут на себя вроде бы вполне жизнеспособные бизнес-структуры.
Однако — и вот что воистину удивительно — переработка ресурсов и дистрибуция вещей при этом не только не останавливается, но даже не очень-то и страдает. Громоздкие, неэффективные по всем привычным параметрам корпорации худо-бедно, но обеспечивают практически то же самое, что обеспечивалось прежде авторизованными экономическими решениями и неустранимыми рисками.
Что же, стало быть, концепция индивидуального предпринимательства лишилась своего главного аргумента? То есть когда-то, совсем недавно, в приснопамятном СССР, экономика, запретившая частную инициативу, потерпела крах. Капитализм скромно торжествовал победу, намекая, что для него всё это было очевидно заранее. Но что если причиной провала стала всего лишь преждевременность, неготовность инфраструктуры к автономному плаванию? Просто тогда еще стыковочные узлы производства прибавочной стоимости требовали непременного и самозабвенного человеческого участия. Но вот теперь, по мере того как участки овеществления, производства вещей удается поставить (замкнуть) на автопилот, когда задача минимального обеспечения вроде бы спокойно решается без «гримас капитализма», терпимость и снисходительность по отношению к пресловутому персоналу в частных фирмах уже ничем практически не отличаются от паразитизма внутри госструктур, не пора ли наконец отказаться от идеи бизнеса как перманентной войны? Не пора ли объявить вне закона «рыцарей чистогана», всегда готовых нарушить равновесие бытия?
В каком-то смысле экономика позволяет сделать это уже сегодня, не исключено, что завтра усилия индивидуального предпринимательства для поддержания экономики станут и вовсе смешными... Напрашивается такой вывод: если уж экономика способна действительно обходиться без предпринимательства, то гражданское общество без него тем более обойдется — а человек от этого только выиграет. Но вывод является ложным: именно теперь и проясняется смысл того, для чего требовалась зеленая улица свободному предпринимательству. Дело в том, что таким образом обеспечивалась мобилизация духа.
Просто казалось, что эта мобилизация нужна исключительно для ускоренной дистрибуции вещей и ресурсов и что политические и этические последствия работы частной собственности были своеобразным социальным налогом на экономическую эффективность. Оказалось же, что скорее наоборот.
Предприимчивость, автономность, самопричинение, максимальная степень независимости от социальных инфраструктур — таковы важнейшие моменты мобилизованности духа, «стяжаемые» благодаря борьбе за ресурсы и бонусы жизнеобеспечения, благодаря той естественной агональности, все попытки смягчения которой тут же приводили к падению общей эффективности. Экономическая состязательность обеспечивала высокий уровень экзистенциальных ставок (пан или пропал), сопоставимых со ставкой Господина. Распечаткой мобилизованности духа, живым телом этой мобилизованности оказывалась не только агональная экономика, но и особое состояние активированности социума в форме гражданского общества. Еще важнее навык авторизации своего бытия-в-мире, способный найти применение далеко за пределами вещей в форме товаров. Предприниматель, преодолевая факт заброшенности в мир, как бы сам собой воспроизводил подобную мобилизованность, с обслуживающим персоналом экономики ничего такого само собой не происходит, несмотря на наличие ума, образованности, профессиональной компетенции и других весьма ценных качеств. Наемные и привлеченные специалисты воплощают иной экзистенциальный проект, грубо говоря, они воспроизводят тот человеческий ресурс, которого в обществе всегда в достатке — как землепашцев в традиционном обществе. А вот носителей духовной мобилизованности, способных к авторскому мироустройству, за которое приходится отвечать, всегда не хватает, их всегда меньше, чем нужно. Между тем они-то и составляют соль земли, золотой запас, гвардию мироустройства, имеющую самое универсальное назначение.
Стало быть, даже если предположить, что всё же удастся наладить динамичную экономику без этих «хищников», если одних только менеджеров и управленцев, не рискующих состоянием и делом своей жизни, окажется достаточно, общество всё равно должно позаботиться о воспроизводстве этой когорты предпринимающих нечто на свой страх и риск. Социум, располагающий подобными людьми, сразу же получает огромное преимущество над соседями, пусть даже более образованными. Заметим, что такого рода автономное производство может осуществляться везде, где есть конкурентная среда: в науке, в искусстве, разумеется, в спорте — но только экономика как целостная жизнь воспроизводит подобных индивидов систематически, соединяет их в класс, в единство неким оптимальным способом, после чего их энергия может быть конвертирована в любую сферу человеческой деятельности.
Возможно, что рыночную экономику следует культивировать прежде всего ради них — несмотря на успешно справляющийся со своими задачами альтернативный вариант «социально ориентированной» экономики. Анклав рыночной экономики стоит терпеть отчасти по тем же причинам, по которым стоит субсидировать мелких сельхозпроизводителей (фермеров). В одном случае обеспечивается продовольственная безопасность, в другом — создается резервация инициативы самой высокой пробы, такой инициативы, которую никак пока не удается воссоздать в других условиях — например, в условиях величайшего революционного энтузиазма. Среди устойчивых принципов марксизма и левой идеи вообще всегда присутствовала готовность пойти даже на ощутимое падение производительности труда, лишь бы обойтись без услуг этих посланцев Капитала и его первосвященников. Теперь же, возможно, придется задуматься о противоположном, о том, чтобы смириться с некоторыми издержками, лишь бы сохранить этих субъектов риска и условия возможности их воспроизводства.
Не исключено, что их следует разводить в экономике, как рыбок в аквариуме: если покоренная стихия вдруг по каким-то причинам выйдет из-под контроля, рыбки найдут, как ее укротить. Они делегируют из своей среды и акул Уолл-стрит, и промысловые породы, планктон же всегда останется планктоном. Кстати, не следует забывать, что Америка стала Америкой, преодолев свою второразрядность, лишь благодаря режиму максимального благоприятствования предприимчивости — другое дело, что в условиях индустриальной эпохи такого рода «благоприятствование» означало безропотное служение Маммоне. Но не будем забывать: нечистая сила в чистых руках непобедима, навык универсальной предприимчивости незаменим и в случае имперской сборки. Даже если предпринимательский класс и не вдохновится сверхзадачей, он возьмет на себя тысячу мелочей самоорганизации повседневной жизни — а ведь именно из-за распыления духовного усилия по пустякам чаще всего и погибают великие империи...
