Новгородская церковь Спаса на Ковалеве была разрушена во время войны и построена заново: издали это четырнадцатый век, но когда подходишь ближе, выясняется, что храм как бы сшит из отдельных, легко различимых кусочков; больше того, видны не только разные эпохи – видны и рваные между ними разломы, и неприкрытые швы. В самом низу - средневековые камни, повыше проходит линия, отмечающая все, что уцелело после сороковых, и над ней – смесь из старой кладки с новыми заплатами в тех местах, где ее не хватило, а еще выше, на уровне, от которого ничего не осталось, - один советский кирпич. Стены сложены, но не сложились, они до сих пор словно бы подозрительно поглядывают друг на друга – те, что сохранились чуть лучше, и те, что не выжили вовсе и были заменены, - они недоверчиво косятся на соседей, что-то шипят, и, даже стоя вплотную и проводя рукой по камням, ты не можешь соединить, примирить их. Почувствовать, что перед тобой не кричащее противоречие, созданное из руин и реставрации, а нечто цельное, здесь всегда бывшее. Храм.
Но кто на него смотрит?
Понимаете, я так любил Лидочку, хотя что это за глупое, пустое слово – любил, нет, она была физическим продолжением моего организма, чем-то вроде ушей или носа, и, как это и положено с носом или ушами, у меня в связи с Лидочкой то и дело что-то стреляло, болело, щипало или текло, но только врач не помогал, и ничто не помогало, я переживал из-за нее месяцами, есть не хотел, жить не хотел, а потом вдруг увидел Верочку – ну вы понимаете, милую такую, трогательную Верочку, - и она сперва даже показалась мне слегка нелепой, смешной, с ней все было как-то совсем иначе – и, как я тогда считал, неправильно, - но в то же время я ее сначала терпел, потом привык, потом узнал, потом привык еще больше, потом оценил, а потом понял, что уже не могу без нее обходиться, но дело в том, что про Лидочку я при этом не забывал, скорее, они существовали как два канала на кнопках пульта, и мне, как зрителю, нервно переключающему туда-сюда телевизор, то начинало казаться, что я немедленно должен увидеть Лидочку и добиться от нее какого-то решительного объяснения, а Верочку, наоборот, бросить, то – что мне надо прекратить думать про Лидочку и срочно жениться на Верочке, хотя как это можно сделать, если Лидочка возникала у меня перед глазами как живая, такая же, в сущности, моя, как мои уши или нос, но в это время приходила Верочка и…
Как же мне иногда хочется выйти на улицу вместе со всеми, и чтобы обязательно сильный ветер, и мелкий дождь, но сегодня мне все равно, и мне не холодно, и мне весело, и мне не хочется ни в чем сомневаться, а хочется высоко поднимать над головой плакат «Ешь буржуев!», и еще кричать что-то очень простое и для всех очевидное, например, «Несменяемая власть! У народа хватит красть!», кричать так, чтобы радостно становилось и от того, что я – так громко и несомненно против тех, кто крадет, и от того, что я не один громко против, а нас таких целая улица, целый город, и всякий незнакомый человек в этот день на шествии уже почти мой приятель, потому что сегодня мы вместе сделали что-то очень важное – и это только для трусливого циника, зевающего во время интернет-трансляции, мы ничего важного сделать не можем, но я – как и любой из ста тысяч сегодняшних моих приятелей, – вроде бы хорошо знаю, что я тут сегодня делаю, и почему мне так весело, и не холодно, но как только я начинаю спрашивать себя, для чего же я сюда вышел, и в первый раз сомневаюсь, так сразу дождь становится проливным, холод – адским, плакат разваливается у меня в руках, и я разучиваюсь кричать, а сто тысяч моих приятелей за секунды разлетаются куда-то по аркам и переулкам, и нет у меня уже никаких приятелей, и нет буржуев, которых можно было бы съесть, и нет власти, которая может только красть, а я один – трусливый циник – сижу и зеваю, и выключаю трансляцию шествия, и думаю, что если кого и будут есть, если у кого и будут красть, так это именно у меня, и беда не в том, что власть – несменяема, а в том, что человек слишком легко сменяем здесь, на Земле, но это неинтересная, грустная мысль, и мне не хочется ее думать, а хочется выйти на улицу вместе со всеми, и обязательно чтобы мелкий дождь…
А потом наступает короткий и очень счастливый момент, когда Бог – есть, например, Бог есть в самом конце пасхального крестного хода, точнее, Бога еще нет, пока идешь вокруг храма, идешь, закрывая ладонью свечку и осторожно глядя под ноги, пока мальчики впереди фотографируют и прыгают через лужи, а тетки сзади разговаривают про маслице и больную свекровь, и Его настолько нет в этой тесной и суетливой темноте, что Его и не может быть, и напротив, может быть все, что угодно, кроме Него, ничего не поделаешь, так уж устроен этот момент – длинный и несчастливый, - но вот крестный ход уже возвращается, и в неожиданной тишине густой бас или козлиный тенор возглашает то, что и должен был возгласить, и ты готов к этому, и ничего ровным счетом прекрасного ты от этого возглашения и не ждешь, а напрасно, тут и оказывается, что Бог есть, и ты стоишь, идиотически улыбаясь этому факту, и легкомысленные, легкие то есть мысли проносятся в голове, а потом чирк! – и Бога опять нету, все есть, лужа есть, свекровь есть, свечка есть, а Бога нету, кончился тот короткий и очень счастливый момент, и никаким умственным усилием – легким, тяжелым – к нему вернуться нельзя, и снова со всех сторон наваливается тесная, суетливая темнота, ты пытаешься склеить, связать ее с тем, как ты только что идиотически улыбался, но она ни с чем не клеится и не связывается, только делается еще темнее, но ведь что-то случилось, пока возглашал этот густой бас или козлиный тенор, что-то несомненно случилось…
И так выходит, что на новгородскую церковь стоит и смотрит человек, состоящий не из цельного, ровного материала, а из кладки с заплатами, сшитый из отдельных кусочков, между которыми видны разрывы, и человек этот – сплошные швы, и он просит: Господи, соедини меня.
Но смотрит ли кто-нибудь на него?
