Две девочки – в белых платках и заношенных телогрейках, совсем маленькие, - смотрят в окно гастронома, почти прижавшись носами к стеклу. Они смотрят на банку с надписью «Икра кетовая», на висящих вниз головой рыбин, на гордую гору консервных банок, на пачку масла. Девочки стоят спиной ко мне, но я откуда-то знаю, что смотрят они на еду очень внимательно. Они разглядывают еду, они едят ее невидимыми глазами – и как будто не знают, что можно позвать папу-маму, а те сначала возьмут тележку и покатят ее по рядам, а потом достанут карточку – и, пока не забыли, еще одну карточку, скидочную, - и попросят у кассирши большие пакеты, и долго будут загружать все в багажник, пока папа будет рассказывать маме про слабоумных, которых в американском супермаркете отправляют на упаковку, а они ставят банки на яйца, но мама, уставшая от толкотни… Кстати, а где их родители?
Москва пустая, ездят одни грузовики, да и в тех почти сплошь солдаты. Военной формы на улицах вообще много - и, выражаясь формально, можно было бы сказать, что повсюду одни ветераны, но только там, в 1947 году, к этим людям плохо подходит умильное слово «ветераны», и нет в их молодых лицах ничего трогательного, ничего сентиментального, напряженные у них лица, усталые. Собственно, все лица 1947 года вызывают примерно одинаковое чувство, и чувство это менее всего напоминает ностальгическую слезу. К каждому из этих толпящихся, дежурящих, прогуливающихся, марширующих (и хочется сказать – арестованных, но их не видно) граждан хочется подойти, еле-еле - кончиком пальца – потрогать крестьянскую рванину, в которую они одеты, а если не в рванину, то тем более удивленно потрогать и спросить по возможности вежливо и спокойно, не показывая страха: скажите, вы прожили в этом веке и в этой стране последние тридцать три года, и вы все еще живы. Как это получилось?
В старом научно-фантастическом романе герой, объясняя суть перемещения во времени, говорит: когда вы видите на фотографиях вещи какой-то прежней эпохи, потемневшие, в пятнах и трещинах, как и сама фотография, - вам начинает казаться, что они всегда и были точно такими же, ветхими и без цвета, что их уже сделали черно-белыми и тревожно хрустящими у вас в руках. Но только это неправда, а правда в том, что когда-то они были новыми, разноцветными, и древняя газета не была желтой и пахла типографской краской, и ветераны, еще не похожие на ветеранов, казались усталыми не потому, что на них давил теперь уже всем известный груз времени, груз истории, а просто потому, что тяжелый день у них был, а потом они засыпали и просыпались отдохнувшими, свежими, и грузовики с солдатами, представьте себе, проезжали по улице не только из-за того, что вокруг, страшно сказать, тоталитаризм, а он обязывает, так ведь нет, грузовики и солдаты, быть может, ни о чем таком и не думали, а гнали, чтобы успеть, и живая, хоть и неприятная грязь летела из-под колес, и даже банка с надписью «Икра кетовая» не была символом изобилия среди дефицита и голода, а стояла себе на витрине и вкусно пахла, хотя через стекло этого не почувствуешь, так что девочки могли только фантазировать, какая она, эта банка с икрой, если вблизи, как и я мог бы начать представлять, какого цвета на самом деле эти их платки, эти их телогрейки… Но я не могу.
Потому что Москва 1947 года – это то время и место, которое не нужно воображать живым и разноцветным. Оно должно оставаться таким: потемневшим и черно-белым, изношенным, полным того страдания, что в конкретный момент может и отступить – под влиянием солнца ли, красок, тепла, мамы с папой (странно думать, что в 1947 году у человека могли быть родители, а не только надзиратели и присущие им овчарки), - но стоит лишь отойти, оказаться за кадром, посмотреть на крошечные фигурки, застывшие перед гастрономом, самому находясь в том, другом мире, где есть карты банковские, а есть карты скидочные, как становится ясно: бывают витрины, к которым бессмысленно приближаться, что бы там ни лежало – есть все равно нечего. Бывают эпохи, на которые стыдно сидеть и смотреть.
И я встал. И ушел в магазин. А верней, в гастроном – как его кокетливо назвали владельцы, претендующие, должно быть, на игру со временем, игру с историей, и уж точно – на ностальгическую слезу. Там всюду мрамор и люстры, и надписи а ля «стол заказов», а откуда-то сверху голос артиста эстрады поет про край родной и улыбку бойца. Продавщицы одеты в мнимосоветское, среди ста пятидесяти видов чая есть чай со слоном, а в остальном как положено: карты банковские, карты скидочные, тележки, большие фирменные пакеты, багажник в финале. Но я, выйдя, подошел к витрине. На ней та игра в гастроном продолжалась: гордой горой стояли консервные банки, а рядом другие банки, трехлитровые, и рыбины висели вниз головой, и икра – ну, куда без икры. А все-таки было, было замечательное своеобразие в этом советском стиле, в этих советских прилавках… возникла откуда-то во мне ленивая, приятная мысль – и начала растекаться по моему сознанию, вальяжно потягиваясь, пока я праздно глазел на кильку в томате и консервированные соки.
Но две девочки, две маленькие девочки в белых платках и заношенных телогрейках, почти прижавшиеся носами к стеклу, за которым еда, - появились вдруг в моей памяти. И мне стало почему-то неприятно, что я был в этом магазине, словно бы это я сделал так, что в 1947 году был именно 1947 год, а не какой-то другой, где девочки не носят телогреек, а стол заказов – это такая игра. Шутка такая.
Я отвернулся от ностальгической витрины и пошел прочь.
