Обер-прокурор похоронен на Московском проспекте, прямо во дворе: долго идешь вдоль домов, сначала продают косметику, потом будут «Ковры. Дисконт», и сразу за коврами нужно свернуть, а там заборы, заборы, подъезды, грязь, гаражи, в окнах тоже какие-то замызганные офисы, а у стены - где положено быть скамейке, клумбе и недопитому пивасику – лежит обер-прокурор. Когда-то здесь была школа, а в школе была церковь, а возле церкви вырыли могилу, но теперь все это не имеет никакого значения, так, стоит себе какой-то тоскливый дом, а вокруг заплеванный двор, а во дворе черный камень, издалека и не разберешь, зачем он тут. Собственно, это уже не тот камень – тот, первый, давно уничтожили, а недавно поставили новый, и стоит он, скорее всего, не на том месте, где была настоящая могила. И это правильно. Если за сто лет все изменилось так решительно, так безвозвратно, то даже обер-прокурор должен был согласиться на что-то новое, что-то другое, хоть и посмертно, но что-нибудь переменить, пусть это и было бы всего лишь положение его надгробного камня.
Но только он не согласен на новое. Он не хочет, чтоб было – другое.
И он говорит: мне все равно, с какими вы теперь ходите флагами – красными, черными, белыми или трехцветными, – и мне все равно, предлагаете ли вы казнить или миловать, и кого вы хотите свергать, и за кого честно голосовать, и мне все равно, произойдет ли от ваших предложений один вред или одна только польза, да хоть бы и польза, мне, повторяю, все равно, потому что вся ваша жизнь устроена так, что она от чего-то одного - идет к чему-то другому, а это значит, что к тому, что было до этого, вернуться уже нельзя, того, прежнего, больше нет, и кого бы вы ни казнили, за что бы вы ни голосовали, чего бы ни требовали, самого главного уже не потребуешь: булыжники, составлявшие Забалканский проспект, исчезают неизвестно куда и вместо них образуется асфальт, пропадают фонари, дохнут лошади (у меня есть хотя бы могила, пусть и не на том месте, а вот кто знает, где закопана хоть одна лошадь, а ведь их было так много), по асфальту гоняют автомобили, но потом выясняется, что это были какие-то ненужные, устаревшие автомобили, и появляются те, что гоняют еще быстрее, но и они оказываются ненужными, а потом и те, что будут после них, а Забалканский проспект теряет имя, и еще два имени чуть позже, и когда он делается Московским – это уже чужая улица, которая делает вид, что не помнит людей, по ней проходивших, не помнит детей – рваных, носившихся в грязи, - в давно прошедшем уже будущем то ли спившихся, то ли воевавших на трех войнах, то ли превращенных временем в оплывших, потных начальников средней руки, не помнит некрасивых монашек, мелькавших возле колокольни, а затем дружно уехавших куда-то на Север и не вернувшихся, не помнит служащих (кто не рабочий – тот служащий), которых везли хоронить у бывшего монастыря, и как навещали их в первые годы на новом месте, навещали часто, а потом вдруг переставали – она тоже делает вид, что не помнит, а впрочем, почему делает вид? – ведь если мир состоит из одного бесконечного изменения, исчезновения, срочного переделывания всего и вся, закапывания неведомо где миллионов лошадей, смены автомобилей, страстных разговоров, голосований и манифестаций за полное разрушение отжившего строя какой-то немыслимой толпы рассерженных служащих, которые довольно скоро разрушаются сами, и о них сначала помнят, а потом уже и не помнят, и к ним не приходят, - так почему, если весь мир каждую минуту что-нибудь меняет и забывает, теряет и забывает навсегда, то одна эта улица должна все помнить – и помнить, каким был церковный двор, и где на самом деле стоял мой камень?
А я говорю ему: это похоже на долгую, несчастливую любовь (что длится долго – то всегда несчастливое), которую ты бережешь, которую ты перебираешь и проверяешь каждую минуту где-то внутри себя, а потом что-то случается, и ты начинаешь ее рассыпать, упускать, как незаметно упускает свое сознание засыпающий, но краем этого сознания ты все-таки понимаешь, что происходит, и ты видишь, что еще немного – и та дорога, которой ты с этой любовью гулял, и тот – именно тот, в том углу, - стол, за которым ты с ней сидел, и брошенные в твоем доме какие-то ее вещи – расчески, рубашки, - и незначительные, но в то же время очень значительные слова, звучавшие между вами в тот день, в тот момент, в самый разгар той сцены, когда и т.п., - так вот, еще немного – и все это развалится, переменится внутри тебя, но переменится так явно и зримо, словно бы на дороге, по которой вы гуляли, положили асфальт вместо мощеной мостовой, убрали фонари, убили и закопали лошадей, долго меняли марки гоняющих туда-сюда автомобилей и лица манифестирующих туда-сюда служащих, и снесли Исидоровскую колокольню, и выстроили апартаменты класса люкс, и нет уже той дороги где-то внутри тебя, а есть другая, тебе неинтересная, беречь которую ты не будешь, и ровно так же происходит и со всем остальным - стол, за которым вы сидели, оказывается грудой досок, рубашки – случайными тряпками, а слова – всего лишь пустыми и вызывающими неловкость словами, ну мало ли что сдуру говорил в свое время, - но сейчас, пока ты еще замечаешь процесс этого медленного разрушения, ты кричишь (но кому? – сам себе? рассерженным служащим? убранным с улицы и закопанным лошадям?): прекратите немедленно! остановитесь! не надо здесь ничего трогать!
И ты шепчешь: любовь моя, жизнь моя, я не хочу, чтобы ты стала «Коврами. Дисконт» и офисом оптовой продажи косметики. И пусть целый мир состоит из одного бесконечного изменения, переделывания, разрушения и полного исчезновения, пусть, но так не должно быть с тобой. Целый мир ежеминутно что-то теряет и забывает, и пусть, но именно я не обязан терять тебя. Так не распадайся же у меня на глазах на бессвязные и бесполезные фрагменты камней, фонарей, колоколен, дорог, автомобилей, монастырей, столов, флагов, расчесок. Не исчезай.
Обер-прокурор остается лежать не на том месте, где стоит его могильный камень, а я выхожу со двора, где все так изменилось, на проспект, от которого ничего не осталось, и зачем я приходил сюда, о чем говорил сам с собой, о чем просил – я уже не могу вспомнить.
