Из Царского Села пишут: там скоро откроется первый в России музей Второй Отечественной войны 1914 года, которая во всем мире многое драматически поменяла, и только в России – по ряду печальных причин – куда-то подевалась. Надо думать, в этом музее окажется все, что еще можно собрать – шинели-фуражки, портреты Брусилова и Самсонова, лубок с Козьмой Крючковым, сцены из окопной жизни и фотокарточки нежных сестер милосердия из иллюстрированных журналов, монархическая пропаганда против зверя-германца, неведомо как уцелевшие солдатские документы и пулемет в натуральную величину. Все это будет. Но хочется как-нибудь воскресить то, чего там – да и нигде, собственно, - уже быть не может.
Варвара Петровна день через день гуляла с женихом Степой по Екатерининскому парку. Конечно, она в семнадцать лет была никакая не Варвара Петровна – просто ей нравилось изображать вредную барыню, так ведь звали тургеневскую мамашу, велевшую утопить Муму, отсюда и преждевременное отчество в ее честь, - да и Степа был не жених, они даже и не целовались, но как еще можно было представить его ханжам-подругам, неужели товарищем по детским играм или дальним родственником? Ну уж нет. Гуляли они с каким-то страдальческим упорством, почти что молча, – Степа то ли боялся ее, то ли считал бесполезной затеей обсуждать с ней рабочий вопрос, книжку «Танго с коровами» и самоубийство, - но был у них и свой маленький ритуал, нарушавший торжественную тишину и дистанцию между ними. Дело в том, что Варвара Петровна была девушка неуклюжая. Она часто падала на ровном месте, но Степа - именно в этот момент чудесным образом оживляясь, - ее подхватывал, бережно вел, даже приобнимал, но его оживление быстро кончалось, он задумывался, отступал на приличное расстояние, и все сначала, и ей нужно было заново падать, но казаться растерянной она могла так недолго, ну что за пакость эти публичные парки, ох, если бы только узнать, о чем он так красиво думает, вот изобрели бы когда-нибудь машину для чтения мыслей, но такую, чтоб ты его мысли знала, а он твои – нет, а вот, кстати, и лужа. Глубокая, кажется. Подойдет.
В пятнадцатом году он ушел вольноопределяющимся, потом три месяца в школе прапорщиков, потом Галиция, письма приходили из города Подгайцы – из них ясно было, что ему холодно, но не страшно, - а дальше письма приходить перестали, нет, не убит, нет, не ранен, пропал без вести, она чуть не поехала искать хоть какие-то сведения, и уже собралась, но осталась, стало не до этого, потом совсем не до этого, потом ее отправили из Москвы туда, где есть, что поесть, белых там никогда не было, но приходили серо-буро-малиновые, постреляли несколько дней по окнам и убежали, и как-то сама собой родилась другая жизнь, муж - надрывно, и даже душно любимый, - инициативный работник, и вечно голосовал за какие-то длинные резолюции, смысла которых она не понимала, что-то про сравнительное значение рабочего класса и крестьянства в классовой борьбе, ох, если бы знать заранее, как у них там надо думать, чтобы ему подсказать, но машину для чтения партийных мыслей не изобрели, и резолюции, за которые он голосовал, оказались неправильные, мужа забрали, но перед этим он попросил ее, ты, мол, не жди меня, Варя, она сначала его не послушалась и ждала, но потом вдруг послушалась, а следующего она завела от усталости – есть такие мужчины, которые появляются, как морщины, - он заведовал складом, бессмысленным, без еды и без тряпок, то клетки для птиц, то игрушки, и ей уже неинтересно было, о чем он думает, и машину для чтения мыслей, если б такая попала к ней в руки, она бы мгновенно снесла на базар, да и все равно он ускоренно постарел, заболел, схоронив его, она переехала к сестре, у той был обкомовец и квартира, а там ее, конечно, быстро превратили в подай-принеси, но она не обижалась, внуки почти родные, правда, сумки уж очень тяжелые, а если что-нибудь выронишь, разобьешь, - так у сестры сердце, опять раскричится, вот она и ползала с сумками, свертками, консервными банками внимательно, как разведчик, но ничего, она была ловкая бабка, эта Варвара Петровна, – как странно, что имя-отчество семнадцатилетней девушки звучит совсем не так, как оно же, и у нее же, но через пятьдесят с лишним лет, - и даже в самую мерзкую, самую скользкую погоду сестре волноваться не стоило, потому что Варвара Петровна тащила, что дали, и ни разу не падала.
А когда она все-таки поскользнулась, она никому уже не рассказала, как это вышло – то ли лужа вечером обледенела, то ли ноги ее не держали, а может она просто забыла про Степу, забыла про своего жениха, миссией которого – кроме как производить впечатление на подружек, – было ловить ее в падении, и придерживать ее за руку, стремительно приближаясь, – этакое танго с коровами, - и обнимать ее в ту счастливую минуту, пока он еще не спохватился, и не застеснялся, да, пожалуй, лужа была не виновата, и ходила она еще дай Бог каждому, но про Степу она давно забыла, словно бы и не было никакого Екатерининского парка, не было машины для чтения мыслей, которые он так красиво думал – да ведь машины и правда не было! – и не было писем, не было города Подгайцы, и не было Второй Отечественной войны, не было зверя-германца и пулеметов, ведь если кто пропал без вести, то это и значит – пропал, насовсем, нету, и надо его забыть, кажется, что это не получится, а потом получается, и вредная барыня даже и не заметит, что рано или поздно она забудет тех, кого полюбила, то, из-за чего она страдала; она забывает, и нет на свете музея, который мог бы ей об этом напомнить, мог бы воскресить для нее то ощущение, когда ты спотыкаешься, – а тебя подхватывают в падении, и бережно придерживают, и ведут.
