А я говорю: это сейчас тебе кажется, что он такой милый, такой прекрасный, вовремя цитирует Бродского, дарит тюльпаны, гуляет бульварами, знакомит с друзьями – поэтами, анархистами, муниципальными депутатами в томных шарфиках, - а сам лениво предлагает все бросить, зовет к нему переехать, ну еще бы, квартира волшебная, комната с эркером, велосипеды в прихожей, матрас брошен на пол, со стены смотрят латиноамериканские партизаны, и ты всерьез думаешь – не смей отрицать! – что это у тебя навсегда, началось пять дней назад, но уже навсегда, и примерно до 2065 года он так и будет закидывать тебя тюльпанами и водить на фестивали нового арабского кино – кино, правда, скучное, но в этом все равно никто не признается, - так вот, я тебя в последний раз предупреждаю, что ты трагически заблуждаешься! А потом он забудет дома телефон - и ты, презирая себя за состояние сожженной фашистами хаты, в него залезешь, а там ни слова об анархизме, ни слова о муниципальном самоуправлении, а только сплошное «учти, если ты не приедешь сегодня, я отдамся сантехнику», и ты швырнешь телефон на пол, а потом отправишь телефон в мусор, а потом вынешь его из мусора и положишь ему в карман пальто, а потом достанешь из кармана и выкинешь в окно – твои акции протеста будут бессмысленными, но разнообразными, - и ты начнешь репетировать его приход и свое холодное наслаждение его жалким враньем, но когда он и правда придет, ты закричишь страшным голосом – мне все равно, кто она! А ведь я тебя предупреждал. Твоя будущая жизнь с ним печальна, потому что заранее известно, чем она кончится – так что это я цитирую Бродского действительно вовремя.
А она говорит: люблю и уйду.
А я говорю: это сейчас тебе кажется, что ты независимая, что ты можешь все, что когда-нибудь тебе понадобится – рисовать, фотографировать, выкладывать фотографии, ездить в Индию, фотографировать, выкладывать фотографии, находить на блошином рынке длинные шляпные булавки, фотографировать, выкладывать фотографии, что еще нужно, не правда ли? – и ты больше не хочешь быть никем ведомой, и даже им, ведь ты хочешь сама, ну так слушай, чем именно ты займешься. Однажды, когда все неизбежно сведется к жилплощади и деньгам, тебе придется оформлять документы, а для того, чтоб их выдали, потребуются другие документы, а там, где выдают другие документы, скажут, что их здесь никогда и не выдавали, вы ошиблись, девушка, это не мои проблемы, что вы ошиблись, идите отсюда, у меня очередь, и ты пойдешь к какому-то соседнему окну, и ты там покричишь, и помолишься, и поплачешь, и вот только тогда выяснится, что – о, счастье! – где-то в третьем окне у тебя, может быть, все получится, но для этого они велят принести им квитанцию об оплате, а оплачивать надо сегодня, завтра уже будет поздно, и в самом этом многооконном учреждении никому ничего не заплатишь – слушай, слушай, не отворачивайся, - так вот, тебе останется только искать банк, а до закрытия банка двадцать пять минут, банк находится по другую сторону железнодорожных путей, и, чтобы выйти к нему, надо идти по тропинке вдоль гаражей, а потом через двор, а потом через мост, а там еще перейти и свернуть, а кругом будет лед, кругом будет февраль, в России всегда февраль, в России всегда темно, и ты, еле удерживаясь на ледяных ступеньках, побежишь, стараясь не потерять квитанцию, и вот тогда – уж скажи мне, где будут тогда длинные шляпные булавки с блошиного рынка, где будут тогда велосипеды и кинофестивали? А где будет он? – а он будет сидеть дома и выкладывать фотографии.
А она говорит: люблю и уйду.
А я говорю: это сейчас тебе кажется… да что бы тебе ни казалось сейчас, все равно оно сгинет, разрушится и распадется у тебя на глазах. Видишь ли, мир так устроен, что почти каждому человеку – и в самый неожиданный момент – удается почувствовать себя латиноамериканским партизаном, входящим в город, из которого сбежал скучный диктатор. И все вдруг твое – и памятники, и бульвары, и эркеры, и тюльпаны. И нет никаких, ну решительно никаких оснований предполагать, что вся эта прелесть куда-то провалится, пропадет. Но она упрямо просыпается у тебя между пальцами, и, как бы ты ни старалась вернуть тот чудесный момент взятия власти над городом, над своим счастьем, - он никак не возвращается, да и власть твоя уже пыльная, скучная, как у того диктатора, власть какая-то не такая, никаких партизан, одни муниципальные депутаты, и хоть ты всем в этой жизни и научилась командовать, и даже документы в третьем окне ты уже получаешь на раз, да что толку? И ты откроешь глаза каким-нибудь неинтересным утром, и окажешься на том матрасе, в той комнате, рядом с тем самым - когда-то милым, когда-то прекрасным, а теперь даже не вызывающим ревности, просто терпимым, в сущности, совсем чужим, никаким, - и ты скажешь: Господи, за что мне все это? Господи, куда подевалось все то?
Но сейчас она говорит совсем другое. Люблю, говорит. И уйду, говорит.
И она права. Пусть уходит.
Ну не вечно же дочери жить с отцом.
