Джон Ноймайер признался в любви к Вацлаву Нижинскому
Московские гастроли Гамбургского балета прошли с ошеломительным триумфом. Драка за лишние билеты и входные перед началом, переполненный зал Музыкального театра им. К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко, долгие овации по окончании выступлений... Конечно, так и подобает встречать одну из сильнейших трупп мира.
Но жгучий зрительский ажиотаж обязан не только магии имени Джона Ноймайера и высочайшему уровню его танцоров, а еще и умело составленной программе. Наряду с «Симфонией Малера» гамбургцы привезли «Нижинского». А сила трагической судьбы этого артиста такова, что интерес к ней не иссякнет никогда — сколько бы книг не издавалось, сколько бы спектаклей не ставилось.
Версия Джона Ноймайера — объяснение в любви к легенде. Его Нижинский — и гений, покоряющий творческие высоты, и абсолютное дитя, беззащитное и ранимое. И, хотя главной темой постановки стало безумие, патологические отклонения интересовали Ноймайера меньше всего.
Мир, неуклонно сходящий с ума, — вот масштаб, достойный крупнейшего хореографа современности. Вполне естественно, что в таком ракурсе личность героя вознесена на недосягаемую высоту. Нижинский в одноименном балете — величина абсолютная. Все остальное — относительно и призрачно, как сны, видения или события биографии, стремительно ускользающие в небытие.
Вацлав Нижинский (Александр Рябко) начинает танцевать, и скромный монолог разрастается в эпопею его судьбы. В круговороте воспоминаний театр и реальность не знают различий. «Шахерезада» Римского-Корсакова нагнетает всеобщее возбуждение. В четком беге, в острых прыжках носятся туда-сюда кордебалетные толпы — будто бы идет несколько репетиций одновременно. Вокруг танцора порхают Арлекин, Призрак Розы, Золотой Раб...
Роли — двойники артиста, воплощенные настроения, эмоции и желания. А коллеги, родственники, друзья и недруги нередко кажутся персонажами запутанного либретто. Самый фантастичный — великий импресарио Сергей Дягилев. Харизматичный Иван Урбан играет черного мага, властного и зловещего. Ноймайер акцентирует зависимость танцора от своего наставника. В откровенно эротических дуэтах гуттаперчиво-податливый Нижинский — ведомый, величественный, как скала Дягилев, — властитель и его души, и его тела.
Этот Дягилев чем-то похож на Фокусника из «Петрушки»: хочет — милует, хочет — карает. Вязкими шагами движется он из кулисы в кулису, жестами повелителя откидывая фанерные щиты. На пол летят то ли хлипкие декорации, неспособные создать никакую видимость, то ли ширмы, тщетно пытающиеся что-то скрыть.
В отличие от мистического Дягилева, жена Нижинского Ромола не вписывается в придуманное либретто. Анна Поликарпова так искренне передает и восторженную влюбленность, и жертвенное долготерпение этой женщины, что веришь не только в ее реальное существование, но и в добродетельную роль в судьбе Нижинского (а о том, как было на самом деле, думать и гадать не хочется).
Хореограф играет контрастами, чередуя норму и безумие, «косноязычие» и «красноречие». Второе действие мощно поддерживает «Одиннадцатая симфония» Шостаковича. Названная «1905 год», она и в этом балете рассказывает о страшных катаклизмах истории. А сцену тем временем рассекают дикие шеренги танцовщиков в серых шинелях, но с голыми ногами — разврат и разгул революции.
Масса выплевывает то Бесноватую из «Весны священной», то обреченного на вечный протест Петрушку, то затравленное тельце (аллегорией безумия в балете Ноймайера стал старший брат Нижинского Станислав, отчаянно исполненный Алексом Мартинесом). Нижинский принимает в себя все катаклизмы человечества — багровое и черное полотнища поглощают героя в финале, словно две реки страшного времени.
Тем не менее следить за тем, как медитации Фавна или ломкость Петрушки переходят в изощренные пластические ходы, сочиненные Джоном Ноймайером, гораздо интереснее, чем за перипетиями судеб и отдельно взятого гения, и всего человечества. Хореограф, обильно использовавший цитаты и реминисценции из балетов «Русских сезонов», провел прямую линию к своим творческим истокам.
