У девушки Лены – той, что из «Июльского дождя», - все в жизни так завязалось, что никак не развяжется: жених вроде бы предлагает ей сходить в то самое заведение, где делают счастливыми, но она не хочет замуж, она не любит его, а почему – сама не знает, но только за него не пойдет, а с тем, другим, который звонит ей месяцами, у нее тоже не складывается, и вообще в этой майской Москве двадцатого века ничто не складывается так, как должно было бы, и нет надежды на хэппи-энд, но девушка Лена идет гулять, она идет по Моховой и выходит на Манежную площадь, а там какие-то приготовления, заграждения, рабочие что-то таскают – и что это за новый праздник в мае, как странно, не правда ли? – но вот она уже у Большого, а там толпа, и эти удивительные, в один момент сбросившие с себя всю беспросветную повседневность, еще не старые, веселые дядьки и тетки обнимаются и целуются, и это значит, что есть хэппи-энд, есть катарсис, она идет между ними - и уже неважно, кто там кого не полюбил, кто на ком так и не женился, потому что в московском воздухе вокруг нее есть то, что все искупает, что всех примиряет, за что все прощается, то, что в советском двадцатом веке радостнее всего: победили.
Так оно и вправду было, но только все кончилось – и больше победы нет. Война – такая неотменяемая, безусловная, раз и навсегда оправданная, одновременно пронзительная и моралистичная, война, словно бы созданная для того, чтобы даже в аду был свой смысл, был свой рай, - так вот, война, перейдя в чужой ей двадцать первый век, буквально разваливается, распадается на глазах. И вместо строгой, последовательной, ведущей вверх лестницы из утесовских уличных табличек и фронтовых стрелок на карте, - видна только яма. Одна бездонная яма человеческого страдания, в глубине которой уже неразличимы и безразличны причинно-следственные связи, логические подробности: вот немцы морят голодом красноармейцев, вот крестьяне ловят партизан, красноармейцы взрывают немцев, а украинцы убивают евреев, а вот уже абакумовцы ловят украинцев, немцы жгут крестьян, поляки и чехи гонят и убивают немцев, красноармейцы расстреливают красноармейцев, умирают эвакуированные и атакующие, умирают арестованные, подозрительные и верные, умирают случайно попавшие и перебежавшие, умирают ушедшие в ополчение и не дождавшиеся освобождения от большевизма, а курящий папиросу поп обнимает солдата вермахта на старой карточке, и оба они смотрят куда-то мимо фотографа, смотрят из ямы, из смертной пустоты, которая сожрала такое количество плоти и крови, что уже все равно: вермахт? – ну, вермахт, и что?
Другое дело, что яму можно попробовать чем-нибудь закидать. Ну хотя бы по случаю праздника, для придания ей приличного вида. Закрыть ее слоями ленточек, загородить разрисованными джипами, занавесить плакатами, на которых социально ответственный мэр-губернатор поздравляет символических стариков с орденами, как-нибудь замаскировать ее, проклятую, благо вокруг сплошное ликование – танки, фотки, сериалы, салюты, ряженые, наркомовские граммы, волнительные споры о том, кто виноват в провалах лета сорок первого и не равен ли сталинизм гитлеризму, - а чего вы хотели, ведь это же праздник, вот люди и радуются как умеют, снимают движение войск на телефон, придумывают патриотические надписи на бок своего джипа и пьяно бибикают. Вечно вам все не нравится.
Они бибикают, а яма пахнет.
И единственное, что стоило бы с этим сделать, так это хоть на секунду - усилием воли, трудным сердечным движением, – пожалеть всех, отождествиться со всеми и быть везде. Пусть только в своем воображении – и слава Богу, что только в нем! – но быть везде. Вместе с русскими, советскими, немецкими, дальстроевскими, еврейскими, польскими, боевыми, тыловыми, голодными, сытыми, лагерными, правильными и неправильными смертями, среди которых нет больше морали, нет ясности и правоты; ясность и правота были подарены тем, кто стоял у Большого, и ушли вместе с ними, так что не надо придуриваться, что все по-прежнему, что здесь и сейчас есть кто-то, кто победил. Жизнь ушла, а смерть осталась: вместо дня победы нужен день памяти, день мучительного признания правды со всех сторон, взаимоисключающей, никуда не ведущей и ничему не учащей правды каждого, кто исчез. С ямой можно сделать только одно – в нее прыгнуть.
И тогда – если получится всех простить, примириться со всеми и не разделять больше мертвых на победителей и побежденных – тогда, может быть, майскому московскому воздуху будет дарована какая-то новая подлинность, новая жизнь. Та, в которой поразительным образом вдруг развяжется все, что было завязано так безнадежно, и снова станет неважно, кто кого не полюбил, кто там на ком не женился, и отступит беспросветная повседневность, а взамен образуется то, что в бессмысленном двадцать первом веке радостнее всего: возможность победы над ямой, надежда на Воскресение.
