Я запрещал себе слушать классическую музыку
В Московском международном доме музыки завершился Второй Рождественский фестиваль. Для финала была припасена мировая премьера кантаты Stabat Mater художественного руководителя фестиваля, митрополита Илариона. Самый известный композитор среди священников и самый высокопоставленный служитель церкви среди композиторов дал эксклюзивное интервью корреспонденту «Известий».
— Многие представители церкви считают, что авторское творчество несовместимо со служением Богу. Существует ли для вас эта проблема?
— Для меня знаковым событием было присутствие покойного патриарха Алексия и нынешнего патриарха Кирилла, который тогда был митрополитом, на премьере моих «Страстей по Матфею». Это сняло все возможные недоумения. Я думаю, мое музыкальное творчество не противоречит моему церковному послушанию, если только оно не отнимает время, которое должно быть предназначено служению. Но с тех пор, как я стал председателем Отдела внешних церковных связей, времени практически нет, и музыку я почти не пишу.
— Вы не жалеете об этом?
— Нет. Для того чтобы постоянно cочинять, нужно жить музыкальными впечатлениями, изучать партитуры. А я не могу жить в этом мире. Мой выбор был сделан совершенно сознательно, и мое возвращение к музыке не означало отказа от этого выбора, оно лишь дополнило мое основное служение. И я всегда буду считать своей главной задачей выполнение послушания, которое на меня возложено священноначалием церкви.
— Вы из верующей семьи?
— У меня мама верующая. В 11 лет я был крещен, примерно с 13 начал ходить в церковь.
— Насколько я знаю, из консерватории вы ушли в армию.
— Не то чтобы я ушел, меня забрали.
— А после армии уже не вернулись в консерваторию. Почему?
— Честно говоря, поступая в консерваторию, я уже знал, что не буду продолжать учиться. Мне было 17 лет, и в то время нельзя было поступить в духовную семинарию, не отслужив сначала в армии. Консерватория тоже не давала отсрочку от армии. Но чтобы не терять время — я вообще никогда не любил терять время, — решил поступить в консерваторию, чтобы хоть чему-то научиться. Вернувшись из армии, я уже не посещал занятия, ходил только в кабинет древнерусской музыки. И через пару месяцев подал заявление об отчислении. Я хотел служить Богу.
— Когда вы вернулись к музыке?
— Спустя два десятилетия. В 20–летнем возрасте я принял монашество. Потом получил духовное образование, служил на приходах, в Отделе внешних церковных связей, стал архиереем. И никогда не думал, что вернусь к музыке. Но в 2006 году совершенно неожиданно для себя я снова начал писать, причем довольно в больших количествах.
— Это началось спонтанно?
— Был внешний толчок. На фестивале в Доме музыки было исполнено мое сочинение 20–летней давности. С этого момента мне снова захотелось писать. Я написал за 10 дней Божественную литургию, затем Всенощное бдение. А потом, когда я ехал за рулем из Вены в Будапешт (я тогда служил епископом в Австрии и Венгрии), ко мне пришла идея «Страстей по Матфею», причем почти в готовом виде. Оставалось сесть и записать.
— За 20 лет паузы у вас не было тоски по музыке?
— Не было. Первые годы я даже запрещал себе слушать классическую музыку, чтобы не обращаться назад, подобно жене Лота, и не превратиться в соляной столб. С какого-то момента стал позволять себе ее слушать, но у меня не возникало желания писать.
— С какой целью вы вступили в Союз композиторов?
— Когда мне предложили стать членом Союза, я не увидел причин, по которым надо было бы отказаться. Композиторы — это цех, братство. Меня, конечно же, не интересуют возможные льготы, отдых в домах творчества. Мне интересно и полезно время от времени общаться со своими коллегами по музыкальному цеху.
— Кто для вас является авторитетом в области оркестровки?
— Все великие композиторы, которые писали для оркестра, в частности Бетховен, Брамс, Малер, Шостакович. Но я сознаю разницу между их произведениями, являющимися блестящими образцами оркестровки, и моей музыкой, в которой инструментовка иной раз бывает очень прямолинейной.
— У вас есть склонность к повторяющимся музыкальным фигурам. С чем она связана?
— Я вообще люблю музыкальные формы баховской эпохи, в частности фугу и пассакалию. Они привлекают меня тем, что дают возможность все время «копать на одном месте». Чем больше ты копаешь, тем глубже проникаешь. Мне всегда интересно развить музыкальный образ до такой степени, чтобы он вывел человека на внутреннюю глубину.
— Как вы относитесь к авангардной музыке ХХ века?
— Современного человека не привлекает музыка, которая создается по определенным лекалам, как, например, в додекафонии. Это формальный принцип, на котором можно построить интересное произведение, но оно вряд ли будет затрагивать струны души. У души человеческой есть свойство откликаться на простые и доступные музыкальные образы.
— А какие чувства вызывает у вас музыкальный минимализм?
— В этом направлении есть настоящие шедевры — например, некоторые пьесы Арво Пярта.
— На мой взгляд, ваша музыка близка как раз минимализму.
— У меня нет единого стиля. Я свободно пользуюсь разными стилистическими парадигмами в зависимости от настроения и конкретной идеи или текста, которые я воплощаю. Да, в моей музыке есть элементы минимализма. Меня вообще привлекают простые средства выразительности.
— Вы сознательно снижаете уровень сложности, чтобы вас понял «современный человек»?
— Нет. Все мои сочинения имеют некую миссионерскую программу, они написаны на религиозные сюжеты, на христианские тексты, и в этом смысле я, конечно, думаю о слушателе. Но когда я пишу музыку, я не думаю, как она будет восприниматься и, тем более, что скажут критики. Для меня главным барометром является реакция публики.
