Бунт во славу искусства
Петербургского хореографа Бориса Эйфмана по-праву можно назвать автором балетной «ЖЗЛ». За ним, в частности, числятся «Мольер», «Чайковский», «Красная Жизель» — об Ольге Спесивцевой и «Мусагет» — о Джордже Баланчине. В новом балете «Роден» речь идет сразу о двух замечательных людях — Огюсте Родене и Камилле Клодель.
Выбор, с одной стороны, рискованный. Жизнь Родена и Камиллы — один из самых популярных сюжетов европейской культуры: достаточно вспомнить литературные откровения Райнера Марии Рильке и фильм с Изабель Аджани и Жераром Депардье. С другой — закономерный. Любой эпизод этой истории — повод если не для романа, то уж точно для повести. Борис Эйфман выбрал свой жанр — рассказ-инверсию (повествование с конца) — и свой ракурс.
Спектакль на музыку французских композиторов (Массне, Равель, Сен-Санс, Сати, Дебюсси) — воспоминания престарелого Родена. Мастер навещает бывшую возлюбленную в лечебнице для умалишенных. Некогда жизнелюбивая Камилла теперь пуглива, одета в бесформенный балахон и окружена такими же безумцами. При виде смиренно приближающего Родена она бьется в конвульсиях, и тому остается лишь ностальгировать по их горько-сладостной любви.
Вот юная Камилла, окруженная хулиганами-подмастерьями, лихо управляется с тачкой. А это уже Камилла-натурщица — мэтр с восхищением взирает на ее совершенные формы, касаясь модели так, будто впервые видит женщину. Далее следует первый дуэт — типично эйфмановский: начальная умиротворенность взрывается финальным противлением. И процесс совместного ваяния — Роден на вершине славы, Камилла еще учится. Здесь постановщик погрешил против официальных биографий, согласно которым 19-летняя Клодель пришла к Родену уже готовым мастером, но сотворил замечательную пластическую сцену.
Камилла трудится над глиняным изваянием, Роден — над мраморной группой. Бездушная глина глуха к прикосновениям пальцев Камиллы, зато одухотворенный мрамор дышит под резцом Родена. В бесформенном поначалу сплетении тел шаг за шагом обнаруживаются головы, предплечья, торсы и наконец фигуры во всей красе.
Здесь впору вспомнить высокочтимого Эйфманом Леонида Якобсона с его миниатюрами на тему скульптур Родена. Это явления одного ряда — с той разницей, что Якобсон делал из мраморной основы танец (луч высвечивал артистов в позах знаменитых изваяний; тела оживали, вели диалог и в финале возвращались к исходной статике), а Эйфман превращает в материал самих танцовщиков.
При этом точность воспроизведения оригиналов не гарантируется, да она и неважна. Главное — удивительный в своей отчетливости процесс, где скульптура и танец — не слишком близкие друг другу пространственное и временное искусства — обнаруживают восхитительное родство.
Камилла в руках Родена поначалу тоже материал — то податливый, то дерзкий. Как и другая его спутница — Роза. О ней напоминают видения былой любви и напряженный быт. Надо видеть, с каким вызовом ставит она тарелку проголодавшемуся Родену и с какой покорностью он ест. Но в отличие от соперницы, Камилла не мирится с участью служанки гения — бунтует, формует самое себя и выбирает свой путь, одинокий и тягостный.
С Роденом ей плохо, без Родена еще хуже. Ее не радует ни веселящийся Париж — бесконечный канкан фрачных кавалеров и декольтированных дам, ни пошловатый обольститель (Дмитрий Фишер в этой роли излишне щедр на всплески обаяния), ни, страшно сказать, собственные творения. Безумие — страшная плата за свободу и избранничество, но несвобода для подруги Родена страшнее.
Этот балет нужно было назвать «Камилла». Не только потому, что Камилла в исполнении молодой и харизматичной Любови Андреевой — лучшая роль спектакля, хотя хороши и точеная Нина Змиевец (Роза), и импульсивный Олег Габышев (Роден). Но и потому, что Эйфман не скрывает симпатий именно к этому персонажу.
У Камиллы самая поэтичная музыка и самые эффектные мизансцены. Роден постановщика, кажется, не слишком интересует и временами просто раздражает. Финальная сцена с его участием — отчаявшийся мастер бьет долотом по некой неопознаваемой из зала скульптуре — сделана с нескрываемым сарказмом.
Что тут скажешь? Эйфман есть Эйфман. Для убежденного шестидесятника бунт милее размеренного существования признанного мэтра. Даже если он сам мэтр.
