Негатив на кумира
"Сергей Есенин" и "Анти-Ахматова" появились на полках книжных магазинов практически одновременно и на первый взгляд преследуют одну и ту же цель - развенчание мифов двух главных поэтов ХХ века. Но если в первом случае авторы Олег Лекманов и Михаил Свердлов, объясняя, откуда взялись расшитые косоворотки "златокудрого Леля", проявили максимум аккуратности и такта, то во втором, у Тамары Катаевой, мы имеем дело с экспрессией коммунальной кухни.
Иван-царевич из Рязани
С легкой руки литературоведа Ивана Никаноровича Розанова в гуманитарной науке в конце 1920-х годов появился термин "литературная репутация". Говоря современным языком, это имидж, который автор себе придумал и старается поддерживать. Или за него это сделали другие. В любом случае потомкам приходится иметь дело с персонажем или даже маской, а отнюдь не с живым человеком. А исследователям стоит огромного труда и часто большой крови соскрести этот глянец и обнажить механизмы создания образа.
Есенинская маска - "рязанский соловей", юноша из старообрядческой крестьянской семьи (богатой или простой - в зависимости от обстоятельств), наивный, от бога наделенный поэтическим даром, Иван-царевич в шелковой вышитой рубахе, поющий про березы и про то, как жеребенку не угнаться за стальной конницей.
Лекманов и Свердлов, опираясь на источники, аккуратно, как реставраторы, сняли мифотворческие слои. По ту сторону образа "последнего поэта деревни" оказались: отсутствие в роду старообрядцев; отец, который с двенадцати лет служил в Москве в мясной лавке и в селе Константиново бывал лишь наездами (это к вопросу о "крестьянском сыне"); подражание сентиментальному поэту Надсону; тяга к вере в Бога, сменявшаяся атеизмом ("С боженькой я давно не в ладах"); обучение в университете Шанявского (теперешний РГГУ); совместные с Клюевым визиты к портному, который шил им рубахи в этническом стиле, и подчеркнутое оканье (при том, что в Рязанской области акают).
Аристократка из Петербурга
Тамара Катаева будто бы пытается делать то же самое. Берет хрестоматийный ахматовский миф - аристократка с камейным профилем, возлюбленная Модильяни, мать сидящего в тюрьме сына, вдова, одна из первых поэтов Серебряного века. И пытается объяснить, что Ахматова сама создала этот миф о себе, а в действительности все было не так.
Но книга Катаевой в отличие от бережного и беспристрастного "Есенина" уникальна в своей оглушительной субъективности, эмоциональности и бездоказательности. Точнее, псевдодоказательности. Автор ссылается на якобы "проговорки" мемуаристов - Михаила Ардова, Анатолия Наймана, Фаины Раневской, Соломона Волкова, - перемежая выдернутые из их текстов цитаты собственными комментариями вроде: "В Ташкенте можно было пьяной смеяться в постели - когда была война, блокада. Сын в штрафных ротах. Но ничего - удержалась от безумия". Или о лечении: "Не все имеют возможность к крупным врачам ходить".
Претензии Катаевой к Ахматовой лежат в плоскости не литературы, а морали. "Дела поэта были - ненависть к людям и к жизни". Катаева не констатирует, она обвиняет Ахматову: в том, что та была дурным человеком, плохой матерью и женой. "Анти-Ахматова" - это вопль ненависти, истерика, ничего общего с исследованием и научной рефлексией не имеющие.
Но даже если на минуту всерьез отнестись к катаевскому опусу и допустить, что Ахматова и вправду была самовлюбленной эгоисткой, плохо относилась к сыну и пользовалась памятью мужей, - что это, в сущности, меняет?
Если опускаться до кухонного уровня, то нетрудно слепить еще множество "исследований" о том, что: Пушкин был бабник; Лермонтов - желчный сноб; Тургенев во время пожара на теплоходе, расталкивая женщин, пробирался к лодкам с криком: "Пустите, я единственный сын у своей матери"; Лев Толстой был известен отнюдь не монашеским поведением и предлагал с карандашом читать Библию, вычеркивая все непонятное; Михаил Кузмин в пору острой нужды продал свой личный дневник в архив, и надо ли говорить, что первыми его читателями стали отнюдь не критики, а НКВД; Цветаева сделала сознательный выбор между двумя дочерьми в пользу старшей, отдав младшую в приют, где та умерла; Алексей Николаевич Толстой переписывал свое "Хождение по мукам" под каждое следующее постановление партии...
Список можно продолжить. Но они же не перестали от этого быть Пушкиным, Лермонтовым, Тургеневым, Толстым... Как говорят англичане, that doesn't make any difference. n
Нужна ли такая "Анти-Ахматова"?
Критик Виктор Топоров (автор предисловия к "Анти-Ахматовой"): "В этой книге ничего вредного"
Книга "Анти-Ахматова", конечно, с элементами любительства, но при этом она имеет право на существование и полезна. Есть миф, который имеет отношение не только к Ахматовой. Это один из тех мифов, на который введен в литературе либеральный террор. Такой книгой был вересаевский "Пушкин в жизни" - почему бы не издать такую об Ахматовой. Тем более что это полностью корреспондирует с тем, что писал об Ахматовой Жолковский.
Другое дело, что у Тамары Катаевой там нелепые и возмутительные комментарии... Но не надо забывать, что она выступает в одиночку против сильных людей, традиций и тенденций. Сейчас все на нее обрушатся, и она заранее повышает голос, понимая, что иначе ее просто не расслышат. Я ей вообще советовал убрать собственный комментарий и оставить только цитаты. Было бы гораздо убедительней и, строго говоря, неопровержимо.
Эти цитаты создают альтернативный общеизвестному образ Ахматовой. Любое увеличение точек зрения всегда полезно.
Пусть одни считают Ахматову святой, другие пусть думают о ней вот так. Я не вижу в этой книге ничего вредного, не считая того, разумеется, что ни одна книга не снабжена защитой от дурака. Дурак может сделать любые выводы из чего угодно.
Писатель, публицист Михаил Ардов: "Пора вводить разумную цензуру"
Приходит на память одна шутка, которая ходила у нас на Ордынке. Мой отец, который с Ахматовой был в шутливых отношениях, говорил: "И прав был товарищ Ж., когда он указывал...". Все знали, о чем шла речь в докладе Жданова в 1946 году и в соответствующем постановлении ЦК ВКП(б).
Под "товарищем Ж." теперь можно иметь в виду филолога Жолковского, который первым начал дискредитацию Ахматовой. Кроме вздорных обвинений, которые Жолковский выдвигает против Ахматовой, есть один забавный момент. Жолковский говорит, что, прочтя бред, который написала эта странная дама, он себя чувствует Иваном Карамазовым, ответственным за действия Смердякова, который убил их общего отца.
У Ахматовой была такая поговорка: "Это против добрых нравов литературы". А они, к сожалению, больше не существуют. Пойду против течения - я за то, чтобы была нормальная здравая цензура в любом государстве. Цензура должна быть не политическая, а разумная и нравственная.
Все проклинали царскую цензуру, но заметим, что при ней осуществилась великая русская литература. Мы живем в таком отвратительном постхристианском обществе, где мораль заменена политкорректностью. А что касается дурацких книжечек - ну, прочтет Катаеву тысяча человек, ну и что? От Ахматовой тут не убудет. Об этом еще писал Крылов: "Ай, Моська! знать, она сильна, Что лает на Слона!".
Литературовед Олег Лекманов:
"Трезвый и пьяный Есенин - два разных человека"
О том, что дает исследователю знание деталей биографии писателя и есть ли темы, о которых лучше молчать, с одним из соавторов книги "Сергей Есенин", литературоведом Олегом Лекмановым, побеседовала обозреватель "Недели" Наталья Кочеткова.
Есть ли еще темы запретные?
вопрос: Нужно ли нам, к примеру, знать, сколько любовниц было у Пушкина до того, как он женился на Гончаровой? Без этого его стихов понять нельзя?
ответ: Читателям всегда хотелось знать, как живет поэт. Но поэты и прозаики XIX века сами всячески от этого защищались. Достаточно почитать переписку Вяземского и Пушкина, где они говорят о различных потерях, но не открывают друг другу души. В свое время Жуковский сформулировал: "Жизнь и поэзия - одно". Для ХХ века это особенно актуально. И приходится говорить и о биографических аспектах, и о личной жизни.
Некоторые тексты без этого просто не понятны. Скажем, "Реквием" Ахматовой мы можем прочесть, не зная ничего о личных обстоятельствах ее жизни. Но есть строки, которые без этого понять адекватно сложно. Например: "Муж в могиле, сын в тюрьме, // Помолитесь обо мне". О чем это? - Русская женщина пишет о муже и о сыне. Но когда мы узнаем, что муж - Николай Гумилев, который был расстрелян в 1921 году, а сын - Лев Гумилев, это нам дает дополнительные оттенки смысла.
Когда Есенин пишет в "Черном человеке": "И какую-то женщину, // Сорока с лишним лет, // Называл скверной девочкой // И своею милою", мы можем не знать, что это о Дункан. Но если мы это знаем, что Есенин стремится к мировой славе и для него Дункан - ключ к этой славе, то это дает другое понимание этого текста.
в: Но есть что-то, чего публиковать не следует?
о: Вообще запретных тем, по-моему, нет. Есть документы, источники и домыслы. На последние сразу не обращаем внимания.
Если же исследователь про какие-то документы решает, что он работать с ними не будет, то тем самым он проявляет определенное неуважение к читателю. С какой стати исследователь берет на себя право решать, что читателю нужно знать, а что не нужно?
Все зависит от такта исследователя и интерпретации фактов. Скажем, в книге про Есенина мы касались каких-то рискованных тем, но стремились сказать об этом максимально корректно.
Любовь к Есенину и зона риска
в: И в каких ситуациях вы понимали, что оказались в зоне риска?
о: В случае с Есениным мы шли на риск сразу. Еще не успела выйти книга, как появились уже многочисленные интернетовские отклики на нее, состоящие из сплошной брани и оскорблений. Есть ряд читателей, для которых Есенин не просто любимый поэт, а икона, сакральная личность, субститут Христа. И когда о нем говорят то, что в сакральный миф не укладывается, это вызывает бурю ненависти.
Смысл же нашей работы был в том, чтобы попытаться подойти беспристрастно к этой фигуре.
Есть одна из тем, которую мы затронули лишь в двух примечаниях, - вопрос о гомосексуализме Есенина. В разных мемуарах есть довольно много на это намеков, указаний. Доподлинно известно, что гомосексуалистом был Клюев и что он был в Есенина влюблен. Но поскольку дальше и больше мы ничего не знаем, то так честно и сказали в примечании. Тут действует то, что называется презумпцией невиновности. Тактичность в этой зоне и проявляется.
в: А в чем же вас упрекали читатели в интернете?
о: Все обвинения сводились примерно к следующему: жиды написали книгу про русского поэта. Такие упреки нас не задевают, они ожидаемы. Кроме того, это интернет, где нет никакой цензуры и где много людей невменяемых.
в: Кстати, тему антисемитизма Есенина вы тоже затрагиваете.
о: Про это мы пишем тоже довольно осторожно. Не потому, что боимся или хотим быть всегда политкорректными. Просто у него, с одной стороны, были приступы юдофобии, припадки бытового антисемитизма, с другой - антисемитом он не был. Не говоря уже о том, что среди его друзей было довольно много евреев. Речь, конечно, идет о позднем Есенине, потому что для раннего это и вовсе неактуальный разговор.
в: Говоря о позднем Есенине, вы пользуетесь метафорой "доктор Джекил-мистер Хайд". Это всего лишь фигура речи для того, что оправдать сложно, а объяснить нельзя, - или трезвый и пьяный Есенин были действительно настолько не схожи?
о: Перед нами вообще задача восхваления, оправдания, равно как и разоблачения, не стояла. Была попытка объективного анализа. А метафору эту впервые использовал мемуарист Ветлугин. Трезвый Есенин и Есенин пьяный - действительно были два разных человека. В этом ничего уникального: алкоголик - человек, который в трезвом состоянии мил, прекрасен, обаятелен, добр. Стоит немного выпить, как он превращается в животное. Мы не пытались лукавить или оправдывать через красивую метафору неблаговидные поступки. Просто она точно объясняет реальные обстоятельства, в которые Есенин попал. n
Классики, которых "развенчали"
Начало жанру хроники характеристик и мнений положила книга Викентия Вересаева "Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников", появившаяся во второй половине 1920-х годов. Вересаев снял "солнце русской поэзии" с пьедестала и поместил в приземленно-бытовые условия. Пушкин предстал обычным человеком, который острит, ругается, играет с детьми и справляет естественную нужду: "Любила В.Ф. Вяземская вспоминать о Пушкине, с которым была в тесной дружбе, чуждой всяких церемоний. Бывало зайдет к ней поболтать, посидит и жалобным голосом попросит: "Княгиня, позвольте уйти на суденышко!" и, получив разрешение, уходил к ней в спальню за ширмы".
Книга Юрия Карабчиевского "Воскресение Маяковского", вышедшая в 1985 году в Мюнхене, стала знаковой для своей эпохи. Автор задался вопросом: что же такое - поэт Маяковский? Стал, мол, перечитывать все, что до этого о поэте написано, - и увидел, что о нем не писали ни правдиво, ни хорошо. И еще ему очень хотелось "вставить большое перо советской власти". Для чего Карабчиевский на примере биографии Маяковского и продемонстрировал "губительность этой безумной системы".
За развенчание "ахматовского мифа" одним из первых принялся структуралист Александр Жолковский. В 1996 году в журнале "Звезда" была опубликована его скандальная статья "Анна Ахматова, пятьдесят лет спустя" (имелось в виду с момента постановления ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"). Автор предпринял попытку доказать, что имидж "А.А.А. - Анны всея Руси" - обратная сторона сталинского тоталитаризма. Согласно Жолковскому, "Ахматова вполне разделяла с режимом психологическую, социальную и культурную подоплеку технологии власти".
